>поэзия и проза:
Авраам Шмулевич

РАВВИН НА ЛИНИИ ФРОНТА

Новый год в Хевроне

До самого рассвета в городе изредка постреливали, а под утро вдали что-то взорвалось. Хотя с началом «мирного процесса» стрельба слышна почти каждую ночь.

Перед самым шаббатом пришло сообщение: по имеющимся разведданным, ХАМАС готовит в субботу теракт — замаскированный под еврея смертник должен взорвать себя у Гробницы Праотцов, в связи с чем армия просит выделить несколько добровольцев из ишува еврейского Хеврона для усиления армейских постов вооружёнными местными жителями, которым легче распознать террориста.

Армия встречает привычным бардаком: когда я прибываю к указанному командованием махсому [1] для мужественного отражения вражеских атак, выясняется, что дежурный магавник [2] про меня и слыхом не слыхивал, да и смены ещё не было. Минут через десять появляется наш кабат [3] — оказывается, что мне надо стоять на другом махсоме… Ничего страшного, конечно. Тот, кого я должен был сменить, всего-то отдежурил лишних десять минут — к началу вечерней молитвы ещё успеет.

Широкие ступени, ведущие на площадь перед Ма'арат-ха-Махпелой — Гробницей Праотцов, перегорожены специальными пластмассовыми блоками, оставлен лишь узкий проход в середине. Моя задача — фейс-контроль всех подходящих к объекту. По идее, я должен первым выявить замаскированного террориста и либо не дать ему взорваться вообще (программа-максимум), либо сделать так, чтобы он разнёс себя на клочки подальше от людей (программа-минимум).

Напарником оказывается старый знакомый — парнишка из России по имени Сергей. Мы с ним познакомились на каком-то из прошлых терактов, потом он куда-то исчез (оказалось, обучался на двухмесячных курсах ховшим [4]). Сергей живет в стране уже два года — приехал один, специально, чтобы служить в армии. На мое: «Как дела?» — досадливо машет рукой: и не спрашивай, мол. Офицеры, пожаловался, в хевронском МАГАВе подобрались такие, что хоть волком вой, куда б от них смыться. Сергей рассказывает, что он, как солдат, у которого нет в стране родителей, имеет особый статус «солдата-одиночки». Кроме компенсации за снимаемую квартиру, ему положены всякие мелкие льготы — больше увольнительных и тому подобное. А поди-ка, добейся, чтобы эти увольнительные не зажимали! То не в 11 утра отпустят, как полагается, а как всех — после обеда, причём не на три дня, а на два — «нет людей, сам понимаешь»… Как-то, рассказывает, отпустили аж к вечеру, опять же на два дня, а до дома шесть часов добираться. «Я офицеру и говорю: у меня из Тель-Авива последний автобус в девять, я не успею. Отпусти как положено! — а он опять за своё: нет людей, да нет людей… Назавтра звонок с базы: срочно явиться в часть. Примчался. Оказывается, учебная тревога, проверка мобилизационной способности — в общем, молодец, свободен, езжай назад. Вот такие два дня — а мне ж ещё и вещички простирнуть надо!.. Короче говоря, плюнул я на всё — и остался, как мне и полагается, на три дня. Так, поверишь ли, домой ко мне явился лично комвзвода и, долго не рассусоливая, повёз меня прямо к ротному. Ну, я им обоим и высказал всё, что думаю… Ничего, обошлось без судов и прочего. Теперь хоть отпускают, как положено».

К нам подходит врач части, непосредственный начальник Сергея — тоже «русский», состоит на кадровой службе, не милуимник. Мой напарник немедленно переключается на медицинские темы. Вот, говорит, что ещё плохо, не любят у нас по болезни отпускать. Я солдату как фельдшер выписываю освобождение, а мне говорят: нечего его освобождать, бронежилет с автоматом потаскает — и всё как рукой снимет… Тут Сергей, уперев руки в бока, поворачивается к командиру и приступает к долгим препирательствам относительно какого-то магавника, с утра страдающего поносом, которого командир части, вошедший в преступный сговор с врачом, не хочет отпускать в санчасть вопреки выписанному чутким Сергеем направлению. Офицер вяло оправдывается:

— Пойми ты, дурья башка, у меня теракт на носу, а ты предлагаешь везти его в медпункт, да ещё тебя с ним послать. Вот дадут отбой — тогда бери машину и вези куда хочешь.

— Почему это я с ним после отбоя ехать должен? — настораживается Сергей. — Там свои ховшим есть!

— Нет уж, дорогой мой, отвезёшь, — ухмыляется врач, и доверительно поясняет мне: — У этих израильтян с патриотизмом вообще плохо. Все права норовят качать: то им положено, это им подай, освобождение им по болезни выпиши. Чуть в носу засвербило — уже тяжко болен! А кто воевать-то будет? Людей-то свободных нет!.. В армии всё только на «русских» и держится. «Русские» лишнего никогда не требуют.

Сергей тему охотно поддерживает: да, мол, израильтянину поди-ка не дай того, что положено, сразу шуметь примется, а «русские» — те в таких случаях молчат; мы ж понимаем, что людей свободных нет… Оба с энтузиазмом припоминают истории, в которых израильская армия выезжала исключительно на «русских» многострадальных плечах.

Неожиданно офицер начинает пристально всматриваться в крыши стоящих в нашем тылу домов: «Погоди-ка, там же должны были выставить снайперов, а что-то и не видно никого! Может, забыли? Надо бы кому-то сходить да разузнать, в чём дело».

Я быстренько соображаю, куда ветер дует, и откуда-то из глубин моей памяти всплывает главная солдатская мудрость: «солдат спит — служба идёт», — и твёрдо заявляю, что никуда идти не намерен, да и Сергею это не надо. Наше дело — смотреть вперёд, чтобы террорист-смертник не прошёл, куда ему проходить не положено, а что делается сзади — это уж не наша забота. Вот офицер пусть и идет. И вообще — снайперов на боевой позиции не должно быть видно, так что всё в порядке.

Впрочем, бежать выяснять причину невидимости снайперов врач почему-то не спешит. Только вздыхает ворчливо: «Эх, никогда нельзя быть уверенным, что эти «изеры» сделают все путём».

…Этой ночью террорист так и не пришёл. До самого рассвета в городе изредка постреливали, а под утро вдали что-то взорвалось. Хотя с началом «мирного процесса» стрельба слышна почти каждую ночь.


Это не твоя могила

Гора Мерон в Галилее.

Крутые, поросшие ярко-зелёными барашками леса склоны резко проваливаются в синее, цвета густой синьки, глубокое небо. Серая извилистая лента дороги.

На вершине расположена гробница рабби Шимона бар Йохая — Рашби, одного из великих мудрецов Талмуда. Двенадцать лет и ещё один год он прятался от римлян в пещере, и каждый день к нему приходил пророк Элиягу (Илья) и учил тайнам Торы. По выходе из пещеры Рашби записал узнанное в книге Зогар — одной из двух главных книг каббалы.

Чуть выше от гробницы, в стороне от основной дороги — развалины синагоги, в которой молился рабби Шимон. Сохранился величественный, классического стиля портал, колонны, некоторые лежат на земле, следы стен. Всё из серо-кремового теплого шершавого камня. Одна из стен — отвесная отполированная скала. За разрушенной задней стеной синагоги, в нескольких десятках метров — крутой спуск, переходящий в пропасть, внизу среди листвы видны какие-то строения, новые и полуразвалившиеся вперемешку.

За синагогой, на полпути к обрыву, я обнаружил в отвесной стене-скале небольшую пещерку, чуть глубже моего роста. В пещерке явно кто-то часто бывал или даже обитал: на каменной приступочке у входа лежит молитвенник и книга псалмов (тегилим). Рядом — две ослепительно-белые полусожжённые свечки. В полумраке они похожи на клыки какого-то животного, чёрные утопленные фитили — как трещинки в эмали. В углу брошено одеяло. Весь пол густо устлан бело-жёлтым, хорошо выгоревшим на солнце сеном. Пряные галилейские травы… Я растянулся на них в полный рост, голову окутал слабый приятный травяной запах, душистая смесь ароматов мёда и растительных благовоний. Накатило ощущение спокойствия, умиротворения — будто попал в притвор земного рая.

У входа в пещеру засветился силуэт маленькой девочки. Лет пять, две косички, она закрывала собой почти все небо.

Полминуты она смотрела прямо на меня, а потом спросила:
— Это твоя могила?
— Нет, — ответил я.
— Это твой дом?
— Нет.
— Так почему же ты лежишь здесь?

Пока я размышлял, что ей ответить,  должен ли я оправдываться или констатировать — девочка ещё раз пристально осмотрела пещерку, затем меня, и сказала:

— Я думала — это твоя могила. Но это — не твоя могила…

И с этими словами исчезла.

— Лиз! Куда ты провалилась! Машина давно ждёт! — прозвучал снизу визгливый женский голос. Кричали по-английски.


Аталефф

Русское «летучая мышь» совершенно неподходящее название для этого создания.

На иврите — «аталеф». «Ф» произносится чётко. Аталефф. Ударение на последнем слоге. Это адекватное звукосочетание.

Полёт её не похож на полёт птицы — бесшумная молниеносная геометрия, резкие, под прямым углом, развороты. Скорее, это полёт насекомого.

Когда в вечерних сумерках аталефф летит тебе прямо в лицо, а потом проносится низко над головой — один, а другой слева от тебя, а третий — справа, остаётся ощущение соприкосновения с какой-то чуждой жизнью, с биологией, вылетевшей из другой реальности, и туда же вернувшейся за твоей спиной.

Обычно представляется, что мир не имеет в себе тайн, что к любому его закутку можно подобрать ключ, что ты — на равных со всем остальным творением.

Но когда во время ночного патрулирования смотришь сверху, как одинокий аталефф мечется в свете прожекторов среди колючей проволоки над лунного вида развалинами, приходит в голову, что этот мир включает в себя сущности, никак тебя не касающиеся, и что не только познать, но даже узнать об их существовании тебе не дано.

Впрочем, царь Шломо понимал языки всех живых существ — наверное, и язык летучих мышей тоже.

––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––

[1]  Разновидность КПП
 
[2] Солдат МАГАВа — пограничной полиции
 
[3] Офицер безопасности
 
[4] Ховеш — нечто среднее между санитаром и фельдшером